Вячеслав Иванов: «Будущее человечества должно быть нашей повседневной заботой»

18 сентября в рамках цикла семинаров «Важнее, чем политика» в Высшей школе экономики состоялась встреча с выдающимся российским ученым и просветителем Вячеславом Ивановым.

Видеозапись

Предисловие

«Он умеет соединять то, что в культуре разъединено», — уже эта короткая фраза, с которой ведущий цикла «Важнее, чем политика» Дмитрий Бак начал представление гостя, говорит о Вячеславе Иванове больше, чем его многочисленные академические регалии. Лингвистика, археология, генетика, культурология — все дисциплины, занимающиеся исследованием происхождения и развития человека, составляют круг научных интересов Вячеслава Всеволодовича.

Его выступление в Вышке состоялось вскоре после публикации в «Новой газете» серии интервью под общим названием «Целесообразность человека». В них, в частности, подробно рассказывается о замечательном открытии группы сибирских ученых во главе с Анатолием Деревянко, обнаруживших на Алтае следы прежде неизвестного представителя рода человеческого — денисовца. Но на встрече в Вышке Вячеслав Иванов говорил не только о проблемах прошлого и будущего цивилизации, но и о состоянии российской науки, своих встречах с интереснейшими людьми эпохи и многом другом.

Этот репортаж отличается от обычных отчетов с мероприятий, организуемых в нашем университете. Говорить за, а тем более вместо Вячеслава Всеволодовича было бы делом крайне неблагодарным, а потому все, что вы будете читать далее — слова самого академика Иванова, прямая речь человека, который умеет рассказать одинаково увлекательно о самых сложных и самых простых вещах.

 

Забытое наследие русской культуры

«Я принадлежу к поколению, от которого не так много людей уже остается, и у нас была несколько странная возможность — быть мостиком к предшествующему поколению, которое так много сделало для мировой науки, культуры и искусства. Мне посчастливилось — из семьи, с детства — оказаться в кругу многих примечательных людей. Я настолько стар, что помню живого Горького, провожающего нас с родителями в своем огромном дворце, в котором он жил и умер и который потом стал Домом правительственных приемов, напротив Николиной горы. Горького я видел там несколько раз и помню, меня предостерегали, что не надо ему мешать работать, но я старался нарушить эти запреты и даже вступил с ним в переписку. На его последний день рождения мы с братом нарисовали ему по большому рисунку цветными карандашами — целые композиции, которые, по нашему мнению, заслуживали внимания. И я был очень удивлен, что Горький совершенно не понял, какие именно предметы я пытался изобразить на рисунке. В частности, я пытался изобразить собаку на цепи, которую видел рядом с дачей, а он мне в ответ написал: «Какой замечательный у тебя получился чертик с крендельками!». Я был поражен, как по-разному можно было смотреть на вещи».

«И в науке мне повезло с окружавшими меня людьми. Мы — не только я, но небольшая группа тогда совсем молодых ученых в Московском университете — учились в первые годы после войны, и это были годы, когда еще довольно много можно было услышать замечательного. Вообще русская наука, как и русская культура, в начале XX века совершила грандиозный прыжок в будущее, который до сих пор очень мало оценен. Мы, например, надеемся в следующем году отметить столетие русского формализма — это была первая попытка подойти к литературе не просто как к средству пропаганды (пусть даже замечательных идей), а как к особому виду искусства, которое пользуется словами. Эту идею высказал тогда совсем молодой критик Виктор Борисович Шкловский в своей знаменитой речи «Воскрешение слова», сказанной в конце 1913 года».

«Вот мы прожили сто лет, за эти сто лет предпринимались попытки заставить нас забыть, что литература — это искусство слова, литературе пытались вернуть функции просто служанки, которая обсуживает разного рода религиозные, философские, политические течения. Но тем не менее русская литература была верна себе. И даже — представьте себе! — была создана математическая теория стиха, которая была развита гениальным поэтом Андреем Белым и крупными учеными, работавшими в двадцатые годы, и к которой затем вернулись молодые поэты уже в шестидесятые годы».

«Настоящая история русской науки и русской культуры до сих пор не написана. Она нуждается в раскопках. Россия в этом смысле потрясающая страна, хотя есть и другие страны, столь же нерадиво относящиеся к своему прошлому, но в России этого особенно много. Почти главным занятием моего поколения было то, что мы пытались напечатать рукописи замечательных людей, которые по разным причинам (иногда это ранняя смерть, очень часто — арест и ссылка) забывались. И нам в интервале 1960-1980-х годов досталась необходимость опубликовать громадное и до сих пор не полностью изведанное наследие того, что было сделано в двадцатом веке. Это касается не только литературы, это касается всей русской культуры, которая всегда отличалась отсутствием перегородок между своими частями. Нам в какой-то степени предстояло продолжить эту традицию и, насколько это возможно, донести ее до более молодых людей».

«Последние двадцать лет я много преподаю в разных странах, особенно в США, и хотел сказать вот о чем. Есть некоторые замечательные свойства русской культуры, заложенные очень давно, продолженные в начале двадцатого века и, как это ни удивительно, не совсем погубленные за последующие семьдесят лет. Вот эти некоторые особенности продолжают служить нашей культуре и не всегда находят параллели в западном мире. То есть неверно было бы сказать, что Запад всегда правильно оценивает, что именно замечательно в России».

«Мне когда-то очень интересно об этом говорил Петр Леонидович Капица. Как вы знаете, большую часть своей ранней творческой жизни он провел в Англии, откуда потом вынужден был окончательно переехать в Россию по сложившейся тогда политической ситуации. И вот Петр Леонидович говорил, что он для себя сформулировал несколько ярких явлений культуры, которые западный человек, как правило, не понимает в России (притом что у него было множество друзей на Западе и там он всегда был признан гораздо больше, чем на родине). О каких явлениях он говорил? Это были самые разные вещи — проза Гоголя, здание Василия Блаженного, музыка Мусоргского. Он находил, что «средний» интеллигентный европеец и американец очень часто не понимает, насколько эти явления, выпадающие из стандартной культурной традиции, важны. А последние годы жизни он особенно настаивал на том, что мы должны объяснить миру, насколько важна российская философская мысль первой четверти XX века».

«Сейчас появились новые исследования, в которых обосновываются предположения, что некоторые работы академиков Дмитрия Федоровича Егорова и Николая Николаевича Лузина и ряда других, но уже не столько математиков, сколько философов, получивших серьезное математическое образование, внесли очень существенный вклад в то, что можно называть философскими основаниями математики. Этот пример показывает, что моего поколения деятельность по частичному извлечению из архивов и возрождению того, что успели забыть из великих достижений русской науки и культуры, остается до сих пор очень важной задачей».

 

Искусство «щелеведения»

«Это нелегко было сделать. Я сам испытал довольно много трудностей политического характера. Меня довольно рано отстранили от преподавания в университете, и приказ о том, что я уволен, грубо говоря, за антисоветскую деятельность, заключавшуюся в моих хороших отношениях с Пастернаком в момент его травли после присуждения Нобелевской премии, и приказ о новом зачислении на должность в Московском университете отделен периодом ровно в 30 лет. Я сам воспринимаю это как очень существенный ущерб для себя, поскольку преподавание было очень сильно затруднено. Я пытался обойти этот запрет в разных учебных заведениях, по возможности какие-то курсы лекций там читал. Но несомненно, что мне — и далеко не мне одному — нелегко давалась эта часть соперничества с одолевавшим нас бюрократическим аппаратом».

«Я помню как-то, выходя с исторического факультета, куда меня в один из счастливых моментов пригласили преподавать клинопись на хеттском языке (одном из древних индоевропейских языков, которым я занимался), я встретил Арона Яковлевича Гуревича — знаменитого историка, который выходил из филологического факультета. Я его спросил: «А что вы здесь делаете у филологов?». Он ответил: «Понимаете, мне не дают возможности читать лекции по истории, но вот филологи меня к себе пригласили». Эта наша встреча является хорошим пояснением того, что мой близкий друг поэт Давид Самойлов как-то говорил мне про нашу жизнь. Он говорил: «Понимаешь, самое главное искусство, которому надо обучиться — это щелеведение. Нам не дают возможность делать то, что мы могли бы делать, но нам надо находить щели, в которые мы каким-то образом сможем пролезть». Так что я вам хочу представить себя, может быть, в качестве умелого щелеведа, который все-таки смог что-то сделать, написать и напечатать».

 

Бюрократия против науки

«Не знаю, уместно ли сегодня в этой аудитории заниматься полемикой, но я с удивлением в последнее время встречаю нападки на русскую науку и ее современное положение… Моя маленькая публикация о происхождении человека, о которой говорилось в самом начале, в большой степени связана с открытиями, которые сделаны группой сибирских археологов и генетиков. Поверьте мне, я уже больше года ежедневно читаю то, что на эту тему в серьезных сообщениях пишут в интернете и научной прессе, и основное там — это обсуждение работ наших ученых, которые пользуются всемирной славой и признанием где угодно, но только не в этой стране. Интересно, что это не связано с конкретной формой режима. По-видимому, любой вид бюрократии воспринимает науку и — шире — культуру как нечто себе враждебное. И самый легкий способ борьбы с ними — это просто отрицать, что они существуют».

«Когда в относительно более свободное время стали подвергать нападкам Пастернака, это было некоторой новостью, потому что до этого он просто не существовал как писатель. Враждебное культуре начало делает вид, что этого человека в культуре или целого культурного пласта попросту нет. В этом главная проблема, а не в недостатке денег на науку и культуру (хотя их, конечно, не хватает) и не в мелких неприятностях вроде не той формы экзамена. Наука, литература, искусство перестали быть в нашей стране главным, чем нужно гордиться. Задача, которую пыталось частично решить наше поколение, заключалась в том, что мы хотели добиться изменения этой ситуации».

«Я хочу коротко вспомнить о деятельности нашей группы ученых, которую сейчас называют московско-тартуской семиотической школой. Я поясню для тех, кто, может быть, не совсем эту историю знает, что одним из создателей этой школы в ее окончательном виде был Юрий Михайлович Лотман. Он после войны, которую он прошел как офицер-артиллерист, окончил филологический факультет Ленинградского университета. Учился он в удачное время, он и его товарищи, как и мы в Москве, еще имели возможность учиться у тех профессоров, которые затем, в 1949 году, все были уволены из университета, а многие — арестованы. И Лотман сам по окончании университета не нашел места — ни он, ни его жена, хороший специалист по поэзии Блока. Они уехали в Эстонию. Сейчас много говорят о взаимоотношениях между эстонцами и русскими, но эстонские ученые приютили тогда не имевших работы русских коллег и довольно хорошо их устроили. Лотман вскоре стал заведующим кафедрой, и с этих пор ведет отсчет тартуская часть нашей школы».

«А московская часть началась с того, что наши издания в Москве были запрещены после того, как международный симпозиум по семиотике, который мы организовывали, был какими-то деятелями в ЦК объявлен идеологически враждебным. Мы должны были понять, как мы можем продолжать свою деятельность, и Лотман любезно пригласил нас к себе. Так и создалась московско-тартуская школа, которая сейчас, пожалуй, больше известна в Эстонии, где издано большое собрание наших работ, а эстонские ученые приезжали к нам, чтобы обсудить, как мы научное наследие школы могли бы «продвигать». Это все я привожу в качестве примеров не очень широко известных фактов из истории нашей науки, которые полезно знать и, более того, полезно рассказывать нашей молодежи, хотя бы для того, чтобы молодые люди не думали, что наше прошлое целиком было усыпано розами. Это не совсем так».

 

Весь мир как лаборатория

«Все, мною сказанное о нашей науке, не означает, что я недооцениваю мировую науку, которая сейчас не имеет границ, и это все больше чувствуется. Замечательная особенность всей мировой науки в ее продвинутых частях, к которым, как мне кажется, относятся все сферы науки о человеке, — в том, что каждое крупное открытие делается и проверяется в нескольких лабораториях по всему миру. Причем это не просто отдельные лаборатории — в каждой из них работают большие группы людей. Традиционная картина ученого, который изолирован в своей стране, в своей группе — эта картина уходит постепенно в прошлое. Конечно, остаются такие области, где и один ученый может сделать колоссально много (как, например, наш математик Перельман). Но та наука, которая сейчас становится по заслугам основной, — полностью международная и принципиально состоящая из очень большого числа людей. Это очень заметно при переходе к следующим поколениям».

«На международности науки очень настаивал Андрей Дмитриевич Сахаров, с которым я был по разным причинам очень близок. Я полностью разделяю его убеждение в том, что человечество стоит перед рядом колоссальных трудностей, которые разрешимы только при условии объединения человечества, в частности организационного. Когда Сахаров был в ссылке в Горьком — это было время тяжелое, плохое, но совсем не аналогичное предшествующему, — он получал большое количество книг и оттисков. Настолько большое, что, вернувшись из ссылки, он вынужден был поехать опять в Горький, чтобы все эту библиотеку оттуда вывезти. Он тогда занимался в основном Большим взрывом и параметрами Вселенной в ее начале, его очень занимал антропный принцип. У него во время ссылки были напечатаны три статьи в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». Редактором журнала был Капица, и Петра Леонидовича многие спрашивали, как ему удается не просто печатать статьи Сахарова, но делать это очень быстро. Петр Леонидович объяснял, что как только получал по почте статью Сахарова, немедленно отправлял ее в печать, и никому даже в голову не приходило, что он мог это сделать, ни у кого не спрашивая разрешения. Это искусство щелеведения, о котором я говорил, Капицей было доведено до совершенства».

«Так вот, я думаю, на Сахарова сильнейшее впечатление произвело коллективное творчество в той области физики, которой он занимался. Библиотека, которую он вывозил из Горького, насчитывала пятьдесят посылок, каждая весом по несколько килограммов. Я его спросил, сколько, на его взгляд, физиков в мире занималось в это время той же проблемой — параметрами Вселенной при ее начале. Он ответил, что число таких физиков составляет примерно 10 тысяч человек — вот такой гигантский научный коллектив. Кстати, в одной из статей приводились данные в пользу того, что одним из первых, кто задумался над одной из форм антропного принципа, был в 1917 году великий физик Пауль Эренфест, судьба которого странным образом связана с русской физикой. Он покончил с собой в тяжелый период начала тридцатых годов, когда ему казалось, что нет выхода из мрака, наступавшего со всех сторон на Европу».

 

Зачем Вселенной понадобился человек?

«Поскольку я упомянул антропный принцип, мне хотелось бы поделиться с вами одной гипотезой или даже фантазией. Не вдаваясь в технические подробности, представим себе одну из форм антропного принципа таким образом, что человечество предстает в виде жильца, который заселяется в квартиру, и, уже поселившись, узнает, что не только эта квартира, но весь дом, а, скорее всего, и весь город, и все пространство вокруг — все было создано специально для того, чтобы он здесь поселился. Мне кажется, что это действительно фантастически интересная проблема. Это возможный взгляд на то, как мы, люди, связаны со Вселенной».

«Английский космолог Мартин Рис (Martin Rees), с которым я, к своему удовольствию, познакомился на одной из больших конференций, написал книгу «Just six numbers», в которой описывается шесть основных параметров, сделавших возможным появление человека. Но если это действительно так, если та Вселенная, в которой мы живем, подготовила возможность нашего появления, нельзя ли задать такой фантастический вопрос: а зачем Вселенной было нужно такое развитие событий, чтобы мы оказались ее жильцами? Зачем Вселенной нужен человек?»

«А чем была бы Вселенная, если бы не было человека? Или не человека, а иной разумной жизни — я не хочу сейчас спорить о том, есть ли жизнь в других мирах. Так, академик Владимир Игоревич Арнольд, которого хотели ввести в Папскую академию наук, спрашивал у Папы Римского, почему, в отличие от Галилея, до сих пор не реабилитирован Джордано Бруно. На что Папа ответил, что тезис Бруно о других обитаемых мирах по-прежнему не доказан, а вот идеи Галилея нашли подтверждение. Так вот, чем была бы Вселенная без разумной жизни в ней?»

«Она была бы тем, что описывают естественные науки, то есть разными объектами, которые сейчас регистрируют и изучают наши приборы. Но в ней не было бы, например, красок или запахов — всего того, что с нашей точки зрения составляет красоту. Не хочу цитировать Достоевского, но миру нужна красота, и эта красота возникает, потому что есть разумная жизнь. На более техническом языке я бы сказал так: Вселенной необходим наблюдатель. Это просто научный факт — наблюдатель входит в состав многого из того, что описывает современная наука. А разумный наблюдатель — это и есть человек. И без разумного наблюдателя Вселенная лишилась бы очень существенных своих черт».

«Я вам задаю следующий вопрос: а если это так и если действительно история Вселенной, чем бы это ни объяснялось, имела вектор, направленный в сторону создания разумной жизни, возможно ли, что Вселенная или то, что двигает ей (силы природы, верховный разум — этому может быть много названий), — возможно ли, что Вселенная согласится с тем, чтобы исчез этот источник наблюдения, источник красоты в широком смысле? Может ли Вселенная согласиться с исчезновением рода человеческого?»

«Я изучаю древнюю мифологию и фольклор разных народов. И представьте себе, что одна из тем мифологии и фольклора — это рассказ о том, что боги обсуждают, уничтожать человечество или дать людям пожить. Я знаю много древневосточных историй на разных языках, и я нашел фольклорные тексты на родственных славянам балтийских языках, где описываются те же вопросы. И вот когда боги обсуждают, сохранять ли человечество, они высказывают свои соображения, почему это нужно сделать. Например, на Древнем Востоке эти соображения сугубо материалистические. «Люди приносят жертвы, сжигают благовония, и мы питаемся этим дымом, а если люди будут уничтожены, чем мы будем питаться?» — спрашивают боги друг друга. Или одна богиня говорит другой: «За тебя сейчас зерно, из которого мы варим кашу, мелят твои жрицы. Если их не будет, тебе придется все это делать самой». И в результате боги приходят к выводу, что количество проблем, с которыми они столкнутся, если людей не станет, будет слишком большим».

«Это все мифология. Но мифология обычно задает те же вопросы, которые разумно поставить современному человеку. Современный человек может спросить так: возможна ли гибель человечества, если Вселенная столько затратила на его создание и настолько нуждается в разумном наблюдателе?»

«Почему я обращаю на это ваше внимание? Я упомянул несколько раз Петра Леонидовича Капицу. Так вот одно из его утверждений, которое я постарался осмыслить, совпадало с мыслями Андрея Дмитриевича Сахарова. Они оба настаивали на том, что трудности, неразрешимые для отдельных людей и государств, можно преодолеть только общими усилиями. Сахаров говорил о мировом правительстве, которое может взяться за решение основных проблем — недостатка питания для растущего населения Земли, опасности ядерной войны и так далее. В свое время был даже создан Римский клуб, который осмыслением этих угроз занимался, и в каком-то смысле попытки собрать «Большую восьмерку» или «двадцатку» — это шаги в этом же направлении».

«Если Вселенной нужно продолжение работы человечества как наблюдателя, то мы должны серьезно об этом думать. Проблема будущего человечества должна быть нашей постоянной, повседневной заботой. Я в этом совершенно убежден. Не все со мной согласны, мне уже доводилось читать лекции на эту тему, и я заметил, что не все молодые люди считают, что сейчас, когда перед нами столько ближайших проблем, мы можем всерьез заниматься вопросами выживания человечества. А на самом деле только этот вопрос и является действительно серьезным. Проблема не в том, кто первый сбросит бомбу — Иран или Израиль. Проблема в том, что весь мир все время находится в состоянии перед грозящей катастрофой, и мы все, каждый из нас, можем что-то сделать, чтобы ее остановить».

 

Деградация как направление эволюции?

«Вы, может быть, помните замечательный фильм Ромма «Девять дней одного года». Одну из главных ролей там играет Баталов, а другую — Смоктуновский. И тот физик, которого играет Смоктуновский, задает иронический вопрос: «Ну что ты с ним говоришь? Посмотри, он же неандерталец». Я думаю, эта сцена, во-первых, передает многое о том времени, о котором я говорил вначале, но вместе с тем она наводит на очень серьезный научный вопрос. Я сошлюсь на последние данные, которые мы получаем. Мы сейчас склонны думать (хотя продолжаются споры), что происходило смешение человека с неандертальцем, и такой же вопрос стоит в отношении связей человека с денисовцем. А вы знаете, что потомство возможно только внутри одного вида. Это значит, что люди, или во всяком случае большинство людей, населяющих сейчас европейскую территорию, несут в себе некоторое количество генов неандертальцев и денисовцев».

«Что очень интересно, это — какой была картина их расселения. Человек разумный, сформировавшись в Африке к югу от экватора, затем расселился по южной оконечности того материка, который сейчас называется Евразией, и произошли смешения с неандертальцами, жившими в Евразии, и, по-видимому, с денисовцами, жившими на восточной окраине тогдашнего материка Сахул. То есть мы все результат тройного смешения, после которого Человек разумный приобрел черты, которые сделали для него возможным завоевание Европы и полное вытеснение оттуда неандертальцев. Таким образом продукт смешения оказался более успешным в этом биологическом соревновании».

«Но есть одна мрачная проблема, которая в научной фантастике относится к антиутопиям. Дело в том, что теория эволюции создана рядом замечательных ученых. Часто забывают, но первым был Кант, потому что Кант создал теорию эволюции туманности, превращающейся в Солнечную систему. Затем, в XIX веке, были созданы разные теории эволюции и катастроф (вспомним Кювье). И мы унаследовали от XVIII века оптимистическое, а от XIX века — викторианское дарвиновское представление об эволюции: от простого к сложному, от низшего к высшему. Но почему мы считаем, что эволюция всегда идет в этом направлении? Эволюция — это разного рода развитие, которое может иметь самые разные результаты. Африканские народы в той мифологии, которую я предлагаю сравнивать с наукой, обычно занимаются вопросом о связи обезьян с человеком и почти всегда говорят, что это обезьяны произошли от человека. Им это кажется более вероятным. В этом смысле сохраняет интерес замечательная книга академика Льва Семеновича Берга «Номогенез». Она сейчас переиздана, и это издание содержит также небольшую статью, которую я всем, кто интересуется вопросами эволюции, очень рекомендую. В ней речь идет о том, как выглядят эмбрионы разных антропоидов, то есть тех существ, которых мы называли человекообразными обезьянами. Именно эмбрионы во многих отношениях оказываются сопоставимыми с людьми. Раньше думали что филогенез и онтогенез параллельны, и то, что эмбрион шимпанзе похож на человека, может истолковываться таким инволюционным образом. Скорее всего, это не так, но Берга я все же очень рекомендую вам почитать».

«Конечно, есть опасность некоторой интеллектуальной деградации современного человека, но, может быть, это вместе с тем означает перспективу появления у него новых черт. Не существует сигналов, свидетельствующих, что наш мозг сильно изменился и обогатился за последнее время, биологического развития мозга мы не видим. Сейчас все развитие происходит за счет технологии, в первую очередь компьютеров. Компьютеры играют роль инструментов, которые продолжают человеческое тело. Но что касается мозга, то я склонен думать, что компьютеры являются продолжением только левого его полушария. Возможно, что квантовые компьютеры, если они будут созданы, могут развить способности и правого полушария».

«Как бы вы ни относились к телевидению в разных его формах (не только той, в которой оно прозябает у нас), все-таки приходится признать, что оно какое-то влияние на всех оказывает. Я когда-то прочитал западнонемецкое исследование трудностей говорения у одного мальчика. У этого мальчика заподозрили аутизм — он ничего не говорил, когда был со взрослыми. Но потом подслушали, что сам с собой он о чем-то говорит. Записали эти разговоры и пришли в полное изумление — он произносил названия марок разных автомашин. Оказывается, родители, уходя на работу, оставляли рядом с его кроваткой включенный телевизор, и на мальчика огромное впечатление произвела реклама автомобилей. Его мозг оказался забит этой рекламой, он ее воспроизводил в своей речи, затрудняясь при этом в произнесении осмысленных фраз. Это, конечно, крайний пример, но он показывает, что мы должны очень серьезно относиться к возможному отрицательному воздействию современной технологии на человеческий мозг».

«Наш мозг рождается только частично «готовым». Правое полушарие, которое потом обеспечивает творческую работу человека и в то же время имеет черты, сходные с ранними формами человекообразных существ, более готово к жизни, поэтому ребенок жизнеспособен. А левое полушарие, полушарие грамматических способностей, словарей, математики, абстрактной математики, логики, формируется, в основном, к двум годам. Так что ребенок первые два года вполне может очень по-иному развиться, если его не беречь от воздействия современных средств массовой коммуникации».

 

Запреты и коллективная истерия

«Мне представляется, что сейчас мы находимся в крайне парадоксальной ситуации. Есть те угрозы, о которых я говорил выше, которые скопились и грозят нам буквально ежедневно, и серьезные люди понимают, что с ними надо что-то делать. С другой же стороны, конфессиональные, религиозные, этнические, национальные конфликты обостряются тоже с очень большой скоростью. Неправильно было бы преувеличивать какую-то одну опасность. У мира, и у России в частности, несколько острых проблем, которые нужно решить. Причем сделать это нужно неистерическим образом. Как ни страшна любая ситуация, нужно воздерживаться от невротических реакций. Это хорошо понимал Зигмунд Фрейд, главный специалист по неврозам. У него есть замечательная работа «Массовая психология и анализ человеческого Я», где он пробует понять психологию партии как некоторое проявление невроза. Есть другая работа, «Эволюционно-генетические проблемы в психоневрологии» (она сейчас переиздана), ее автор — последователь Фрейда, наш крупный психоневролог Сергей Николаевич Давиденков. Он показывает, что так называемые первобытные общества, к которым я сегодня поневоле часто обращался, регулируются в основном пандемией страха, вызываемой устройством религии определенного коллектива».

«Религии в большинстве обществ создают систему запретов, которая ведет к невротическим результатам. Я думаю, что задача преодоления коллективных неврозов или коллективной истерии, может быть, одна из самых главных наших задач. Я недавно перечитал очень хорошо написанную работу по истории английской революции нашего историка Александра Николаевич Савина (всем ее рекомендую), это курс лекций, который он прочитал в Московском университете поле революции 1905 года. Савин находился под влиянием тогдашнего марксизма и использовал разные методы анализа истории, но очень убедительно показал, что основной конфликт для Англии того времени (начала революции) был религиозным конфликтом, связанным с абсурдными запретами, которые налагались церковными организациями».

«Наша задача — это задача воспитания здоровой психики, которой чужда система табу и истерической реакции на нарушение табу. Я думаю, что это чрезвычайно важный вопрос, и без ответа на него трудно избежать таких явлений, какие произошли в Англии на первом этапе революции и во время Мексиканской революции начала XX века. О мексиканских событиях очень мало пишут, но они отличались какой-то невероятной жестокостью по отношению к католическим священникам. То, что у нас делали большевики, бледнеет на фоне тех чудовищных масштабов, которые приняло преследование католических священников в Мексике».

«Проблема запретов — центральная в антропологии. Общество и культура определяются суммой некоторых запретов, наложенных на те формы человеческой деятельности, которые могут иметь отрицательные последствия, прежде всего для других людей. В этом плане толерантность, терпимость выдвигается как она из главных проблем многими философами начиная с Фейербаха, если не раньше. Я думаю, что отдельно рассматривать проблемы религиозных табу нельзя, их нужно рассматривать на фоне большого числа различных запретов, которые формируют человеческую культуру — в отличие от сообществ животных».

 

Вместо послесловия

«Для меня самого, когда я обозреваю свою жизнь, пожалуй, одно из самых сильных впечатлений связано с посещением сухумского обезьянника. Я уговорил смотрителей пустить меня в вольер, в стадо, руководимое предводителем. По гипотезе замечательного зоопсихолога Владимира Александровича Вагнера и его ученицы Нины Александровны Тих, антропоиды и гоминиды когда-то отступили от формы вождизма, но на позднем этапе развития, уже после неолитической революции, осуществили возврат к ней. Сотрудница, сопровождавшая меня в обезьяннике, очень волновалась, и опасность была реальная — я мог вызвать раздражение стада (там было больше ста особей), и по сигналу вожака они могли бы накинуться на меня и уничтожить».

«Мы зашли к ним с апельсинами и принялись раздавать их. Большинство обезьян вели себя, как попрошайки — подбегали к нам, требуя фрукты. А вот поведение вожака резко отличалось. Сначала он, мощный, крупнее других самцов, держался в стороне, а потом степенным, размеренным шагом подошел к нам и на манер властителя протянул руку. По-видимому, я слишком внимательно на него в это время смотрел, и меня попросили немедленно уйти оттуда. Я вышел, но у меня навсегда осталось чувство, что нам очень легко вернуться к такому устройству общества, какое есть у этих обезьян. Это опасность, которая генетически в нас живет. Поэтому мне кажется, что главный запрет, который мы должны в себе нести — это запрет на поведение, которое именно в этом плане может способствовать нашей обратной эволюции».

 

Олег Серегин, Новостная служба портала ВШЭ

Фото Никиты Бензорука